Те Места, Где Королевская Охота[Книга 1] - Сергей Лифанов

— Спасибо, справлюсь сам.

Алики сошла вниз, а Хастер поставил бутылку на полку рядом с ночником и стал открывать свою дверь. Он распахнул ее, постоял на пороге темной комнаты, качаясь с носка на каблук и заложив руки за спину.

Спать резко расхотелось, но может быть, поможет вино?

Он протянул руку за бутылкой, когда вдруг дверь напротив открылась, и Наора, не замечая его, босиком пробежала к шкафчику, нашла там спички и, только обернувшись, вздрогнула.

Они смотрели друг на друга через коридор.

— Ой, а у меня свеча погасла, — сказала она наконец ненужно.

Хастер не сказал ничего, но от его взгляда Наора невольно подалась назад.

— Мы не пожелали друг другу спокойной ночи, сударыня, — услышала она его голос.

— Спокойной ночи, сударь, — сказала Наора, как послушная девочка.

Она обошла Хастера и взялась за ручку двери.

— А я полагал, что после событий сегодняшнего вечера мы заслужили хотя бы один поцелуй, — донеслось из–за ее спины.

Она, не обернувшись, качнула головой и крепче сжала ручку.

Крепкие пальцы осторожно взяли ее за локоть свободной руки, той, в которой был зажат коробок спичек, не сильно, но настойчиво заставили ее повернуться.

Наора смотрела в пол.

— Один поцелуй, — услышала она. — Всего…

Она замерла.

Хастер склонился над ее лицом; она закрыла глаза. И почувствовала запах — не то чтобы приятный или неприятный, но чужой. Его губы легко прикоснулись к ее губам. Она хотела отпрянуть, считая, что поцелуй исполнен, но он неожиданно крепко обнял ее, и его язык проник между ее губ. Она ощутила вкус — чужой, незнакомый вкус у себя во рту.

Он оторвался от ее рта и немного отстранился, все еще держа ее в объятиях.

Она стояла, не в силах сдвинуться с места; лицо было запрокинуто, а глаза закрыты. Возможно, мгновение спустя она сумела бы освободиться от наваждения и стала бы вырываться, но он снова наклонился к ее губам, и опять его язык, уже более смело, проник в рот.

Словно во сне, будто не осознавая, что делает, она прижалась к нему, и ее руки легли на его бедра. Тогда, не отрываясь от губ, он слегка качнул ее в темноту комнаты, принуждая отступить, сам шагнул вперед и притворил дверь.

Какое–то время они так и стояли в узком углу простенка, прижимаясь друг к другу и почти не отрывая губ. Ее язык стал почти таким же смелым, как его; чужое опьяняло, заставляя вести себя так, как хотелось ее телу. А телу хотелось поцелуев, телу хотелось прижиматься бедрами… но более всего телу хотелось обнаженными кончиками грудей прикоснуться к нему, потереться о его одежду; она просто чувствовала, что ее груди под платьем, под тонким бельем обнажены, но прикосновения привычной одежды сейчас ей было недостаточно; остро хотелось большего, и она, потеряв всякий стыд, шепнула ему в промежутке между поцелуями: «Погоди» и легонько оттолкнула его, высвобождаясь из его объятий. Подрагивая от нетерпения, она потащила с себя платье и швырнула куда–то в сторону. Прислушиваясь в темноте к звукам и догадавшись, он снова поймал ее в объятья и поцеловал куда пришлось; пришлось в шею под левым ухом. Она слегка отстранилась и потянула через голову лифчик, радуясь тому, что за последний год изрядно отощала и у нее нет необходимости затягиваться в корсеты. Теперь можно было спокойно отдаваться удовольствиям: целоваться и прижиматься к нему грудями, кончики которых в прохладе спальни напряглись и стали тугими. Однако у него были иные планы, и он повлек ее к едва угадываемой в темноте кровати, и они рухнули на перины, оба засмеявшись от неожиданности.

Она подвинулась, давая ему место рядом с собой, будто не догадываясь, зачем ему это нужно, и они снова поцеловались — долго–долго; и она наслаждалась вкусом чужого во рту, и чувствовала, что его рука гладит ее по животу, по бедру — и, собственно, даже не столько гладит, сколько пытается снять с нее кружевные панталончики. Она чуть приподнялась, помогая ему, смешно и неловко брыкнула ногами, скидывая; вместе с кружевным бельишком улетел один чулок, а второй каким–то чудом остался на ноге, и она подтянула ногу, чтобы освободиться… но тут он вдруг как–то перекатился и оказался над ней, и она почувствовала, что его рука — нет, уже не рука! — касается нежного местечка меж ее ног.

…И вот уже не просто касается.

Она скорее удивилась, чем испугалась, замерла, потому что не хотела помешать ему, и не двигалась, прислушиваясь к ощущениям. Боли не было, а девчонки в Пансионе, рассказывая об этом, говорили, что будет очень больно, как будто много понимали в этом, глупые… И не было особенного, ни с чем не сравнимого удовольствия, о котором как–то проговорилась Теона, рассказывая об очередном любовнике («Я кричу от наслаждения, а он мне рот затыкает: соседи, мол, услышат… Ой, малышка, да рано тебе еще знать об этом…»)

Было скорее неудобно, причем неудобство было многосторонним: было неловко лежать как бревно, когда он так трудится, бедняга; было неудобно лежать в такой позе, а подушку под спину не подложить; и было еще много мелких неудобств самого разного характера, например, от чулка, щекочущего лодыжку…

Потом он перестал двигаться, остановился, весь потный, потянулся поцеловать ее — благодарно — и лег рядом, держа ее ладонь в своей ладони. И ей было мало этого невинного прикосновения; она положила ему голову на плечо, и он дотронулся до ее волос и опять поцеловал нежно–нежно. От нежности у нее покатились из глаз слезы, а он подумал, что она плачет от боли и обиды, и начал утешать ее, гладя по волосам и целуя слезинки, тепло шепча в ухо о любви и прося прощения; и она сказала: «Я тебя люблю», села, несильно оттолкнув его, потому что готова была разрыдаться от счастья…

Он тронул ее руку, она дрогнула, но руки не отняла; он тоже сел, обнял ее за плечи, чуть притянул к себе и поцеловал в висок. Она, затаив дыхание, слегка отвернула лицо. Он молча посидел минуту, потом вздохнул и сказал:

— Подожди немного, маленькая. Я сейчас…

Он встал, торопливо привел в порядок одежду, чуть приотворил дверь, украдкой выглянул в коридор — никого не было, а дверь его комнаты так и осталась распахнутой, — вышел и на каменной полке увидел забытую бутылку. Он обрадовался тому, что не надо спускаться вниз, открыл шкафчик, взял коробок спичек, не забыл и бутылку, на обратном пути прикрыл дверь в свою комнату, и вернулся к ней. В темноте он на ощупь пристроил бутылку на тумбочке у кровати, чиркнул спичкой, посветил, разыскивая подсвечник, нашел его тут же на тумбочке и поджег свечу; в углу на столике под зеркалом стоял еще один канделябр, о трех свечах, зажег и его.

Наора молча смотрела на его действия.

Хастер нашел на столике под зеркалом тонкий стакан, стоящий рядом с кувшином с водой, перенес на тумбочку, наполнил наполовину вином и, сев на кровать, протянул Наоре.

Наора сделала несколько глотков, посидела, выдохнула, и вернула стакан Хастеру. Он допил, потянулся к бутылке, вылил в стакан остаток вина и опять протянул Наоре. Она сделала глоток и отдала ему.

— Я не проститутка, — вдруг сказала она.

Хастер молча вертел в руках стакан, глядя на свечу сквозь вино.

— Я так и подумал, — сказал он.

— Я не знаю, что со мной произошло, — проговорила она, не слыша его. Она посмотрела на свои руки, будто видела их впервые. — Это я?

Хастер поднял на нее глаза и хотел удивиться. Но что–то случилось — лица, которое он видел до этих пор, не было. Как будто… карамельная маска… сошла с этого лица. Лица изумленной девочки.

— Это я! — повторила она с тихим восторгом. — Это, наконец–то, я!!!

Слезы потоком хлынули из ее глаз. Сжатым кулачком она ударила его по коленке.

— Это я, слышишь, я, а не какая–то герцогиня!

Он смотрел на нее и острая жалость сжимала его сердце. Довели девчонку, сволочи! Заговорщики, мразь! Да что творится–то?..

Он сунул стакан ей в руку, она отхлебнула и вернула стакан ему; вытерла слезы уголком пододеяльника. Помолчала, глядя мимо его плеча, потом повернула голову к нему и посмотрела в глаза открыто и честно:

— Я — люблю — тебя, — сказала она раздельно с затаенной, трогательной гордостью. — Я, понимаешь?.. Разденься, — попросила она.

Он растерялся, он вообще не понимал, как вести себя. Медленно он поставил стакан на тумбочку. Его пальцы неуверенно коснулись верхней пуговицы камзола. «Веду себя как баба, — мелькнуло в голове. — Как проститутка.» Он остановился, и вдруг услышал нежное:

— Пожалуйста…

Руки дрогнули от этого слова, застыли — и рванули пуговицу…

Что происходило дальше, не похоже даже было на сон… и на безумие тоже.

Это не было похоже ни на что, что испытывал Хастер до того. А ведь сколько раз было… Было… Было чисто механическое движение, которое доставляло ему простое физиологическое наслаждение.